Около 40 лет, с 1772 по 1812 год, вел свой дневник дмитровский купец Иван Толченов. Из его записей мы узнаем, в частности, что в их семье детей рано начинали учить грамоте — с 3–4 лет, а с подросткового возраста отправляли в торговые путешествия, длившиеся много месяцев.
Естественно, у людей из недворянских сословий язык проще. Как правило, они пишут по-русски, и даже внешний вид этих дневников совершенно другой: у дворян, помимо всего прочего, была развитая, утонченная культура письменных принадлежностей. Дворянский дневник — это красивая тетрадка или книга в особом кожаном переплете, изготовленном под заказ, нередко дарившаяся на Новый год (таков, например, процитированный выше дневник Иосифа Виельгорского). Конечно, у лиц из других сословий такого роскошества и изящества нет.
Как изменились дневники в XX веке
Вследствие революции 1917 года к ведению дневников приобщается огромное количество людей, которые прежде об этом не думали. С одной стороны, это связано с тем, что число грамотных в бывшей Российской империи многократно увеличилось. С другой стороны, в молодом советском обществе интенсивно взаимодействовали разные культуры. Высокая культура перестала быть дворянской (из-за исчезновения дворянства как класса), но оставалась статусной, поскольку к ней принадлежали канонические классики русской литературы, признанные советской властью: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Толстой. Вся эта культура строилась на рефлексии и внимании к собственной душе и акцентировала ценность владения письменным словом.
Так, например, советский юноша понимал, что лермонтовский Печорин, конечно, «лишний человек», а его «журнал», в форме которого написана часть романа «Герой нашего времени», — вроде бы никому не нужный «пережиток». Но при этом он ощущал и другое — что Печорин обладал исключительной притягательностью для женщин, что он и сейчас нравится многим советским девушкам, а значит, если научиться выражать свои мысли и чувства так же, как он, девушка не останется равнодушной. Привлекательность старой культуры отчасти объясняет появление немалого количества дневников 1920–1930-х годов.
Но что фиксируют эти дневники? О чем они? Это зависит от того, кто их пишет. Если это, так сказать, «бывшие люди», то они планомерно записывают, как у них отнимается их жизнь: нет продуктов, нет одежды, «вычистили», уволили, выслали, арестовали. В дневниках людей другой, новой культуры мы, наоборот, встречаем свидетельства завоевания все новых и новых социальных сфер: они учатся в университете, сдают экзамены, они становятся квалифицированными специалистами, им поручаются все более и более ответственные должности — они строят новую жизнь. Однако и эти энтузиасты очень часто испытывают когнитивный диссонанс, когда в советской, устроенной как будто бы на новых основаниях общественной жизни они сталкиваются с халтурой, равнодушием, подлостью и так далее.
Дневниковые записи от 17 января 1933 года с сайта «Прожито» [3]
<…> Характерное письмо от Наташи: трудно устроиться, разговор о выселении всех приехавших после 30 года. Малеевы устроились в новой комнате, Калайтаны в новой квартире, но без двойных рам. <…>
Какабадзе рассказал, что был в Академии назначенный новый ректор Папава: «Ничего, произвел впечатление положительное внимательного человека». Однако, был удивлен виденным — в смысле, что это сложнее, большее, чем он предполагал. Записываю, потому что считаю эти слова пикантными в устах человека, перед этим бывшим главхудкомом, т. е. непосредственным начальником над худ[ожественными] заведениями. Дело же, по этому видно, для него совсем чуждое, назначение унизительное и нудное. Чего ждать? Мне-то наплевать. Думаю: не делать ли фигуры, по мере приближения к плафону и в нем тем более, все меньше и меньше, чтобы тем усилить впечатление высоты плафона?
— Евгений Лансере, художник, 58 лет
Рыкову снова вынесли предупреждение. Какая-то интеллигентская бесхарактерность у Рыкова. В речи на съезде ударников связи говорил о правом уклоне, как главной опасности на данном этапе, и всё-таки сделал оговорку: дескать, когда говорят об этом, то заученно. А вот он, Рыков, говорит — в этом особая заслуга для него. Не мог сказать прямо, по-большевистски, а с какой-то ужимкой, и — декларативно.
— Владимир Порцевский, учащийся, 17 лет
Голод, холод и болезни кругом. И совершенно непонятна политика партии. Как же жить? Текущим моментом? Творчеством очередных мелких дел, как жила я раньше, до того момента, пока не поверила в смысл и величие гигантской стройки нашей страны? Этого мало мне теперь. Ну, вот, я кончила занятия с курсантами. В последний день с одним из них долго говорила «по душам», и я в свои слова вложила всю веру свою последних лет, и вполне искренно убеждала его верить в смысл и правильность всего происходящего (в общем и целом, конечно). А потом — изнемогла сама. И вот уже два дня хожу с угасшим светом в душе. Может быть, потому, что кончились занятия. Может быть, потому, что не могу найти на опытной станции папку законченных работ и виню в этом больше всего В. В. Может быть, потому, что сосущая боль в желудке почти не утихает теперь. Я не знаю, что это — катар, язва или рак. Приучаю себя к мысли, что последнее.
— Зинаида Денисьевская, Сельская учительница, 46 лет
Переживаю тяжелое, скучное и тоскливое время. Болею душой и телом. С работы сняли, сижу без дела. Дома мать грызет, жена тоже. Всей семье я постыл. Все ненавидят. Что меня ожидает, не знаю. Узнаю после сдачи дел нардома. Возможно, придется сидеть… Все друзья и знакомые против меня, чувствую себя больным, угрюмым. Кругом тоска, ничто не радует… Но я думаю все перетерпеть, пережить. В эти дни не хожу никуда, только дома и дома сижу. Одно мое утешение осталось, это домашняя уборка. Кормлю свинью, корову, убираю навоз, делаю катушку для ребятишек. Забываюсь.
— Константин Измайлов, столяр и стекольщик, организатор ячейки комсомола, счетовод в селе Смоленское Смоленской волости Бийского уезда, 33 года