«Просить прощения у одной части семьи за другую»
В начале марта в Новосибирске Сергей Митюшов, сын сотрудника НКВД, подал заявление в полицию на Дениса Карагодина, расследовавшего гибель репрессированного прадеда. По словам Карагодина, отец Митюшова подписался под актом о расстреле прадеда. Митюшов считает, это дискредитирует его отца. «Такие дела» выяснили, как семейная история влияет на жизнь, личность и взгляды потомков репрессированных и сотрудников НКВД и почему ГУЛАГ — коллективная травма, которую важно «отработать»
Просто пришло время
Однажды нам в начальной школе задали нарисовать семейное древо. Тогда я узнала, что мой прадед Василий Петрович был ошибочно осужден за дезертирство. Прадеду дали три года лагерей, но затем решили отправить его, отца пятерых детей и участника обороны Москвы, в штрафбат. Через год он погиб. Как и где — никто не знал. Еще я узнала, что кто-то из родственников прабабушки был «где-то в лагерях», но кто, где и за что, я почему-то не спросила. После этого интерес к семейной истории умер во мне на многие годы.
Инна Николаева, сотрудница одного из мурманских университетов, тоже не сразу заинтересовалась генеалогией. Для этого нужно было «созреть», замечает она. О том, что оба ее дедушки по отцовской и материнской линии были репрессированы, Инна знала с детства.
— Иногда я с горечью говорю, что у меня отняли двух моих родных дедов, а взамен дали дедушку Ленина и дедушку Сталина.
Как многие в СССР, Инна стала сначала пионеркой, потом комсомолкой, но никогда не стыдилась того, что один из ее дедушек, Борис Успенский, — потомственный священник. Долгое время о том, что случилось с ним, Инна знала в общих чертах: репрессирован, отправлен на Беломорканал — вот и все. Бабушку Инна подробно расспросить про деда не успела. Мама отца не помнила: его арестовали через год после ее рождения.
— Про своего отца она всегда говорила хорошо. Берегла его портфель, ходила с ним в свое время в школу, рассказывала, что очень плакала, когда во время оккупации он сгорел в доме, который подожгли при отступлении немцы.
Подробно заняться делом дедушки Бориса Инна решила только в 2000-х. Почему — ей сказать сложно: видимо, просто пришло время.
В СССР семейной историей интересоваться было не принято. После революции и особенно в период репрессий люди массово уничтожали документы и архивы, чтобы скрыть сведения о родственниках за границей или, например, в Белой армии. Генеалогия в СССР воспринималась как буржуазный пережиток, рассказывала в одном из интервью предпринимательница Виктория Салтыкова, глава центра восстановления истории семьи «Проект Жизнь».
Массово интересоваться семейной историей в России начали в конце 90-х. Сначала это были в основном состоятельные люди и «малиновые пиджаки», «заказывающие себе родословные и гербы», но все они «подхватили новое веяние — желание восстановить генеалогическую память». С тех пор интерес к восстановлению семейного прошлого только растет.
Согласно опросу Всероссийского центра изучения общественного мнения, проведенному в 2018 году, 93% россиян испытывают интерес к семейной истории. 35% опрошенных заявили, что в их семье есть репрессированные родственники. Большинство узнало об этом из рассказов родных. 58% среди тех, кто мало знает о судьбе репрессированных членов семьи, хочет узнать, что случилось с их родными.
23-летний Борис Успенский, дед Инны, служил в деревне Костыжицы Псковской области. В 1930 году его отца, священника Михаила Успенского, арестовали и раскулачили за антисоветскую агитацию. Имущество конфисковали, а Успенского-старшего отправили в Соловецкие лагеря. Вскоре арестовали и Бориса.
В 2006 году Инна прочтет в деле: молодой священник был обвинен за то, что вел «продолжительное время антисоветскую агитацию среди крестьянского населения, в особенности среди верующих». «Дискредитирует органы соввласти, приписывает последним грабительскую и насильственную политику, применяемую по отношению к духовенству и крестьянскому населению… в церкви говорил проповеди, в которых касался о скором наступлении голода и о неизбежности краха соввласти», — говорится в обвинительном заключении.
Пророчества Бориса Успенского сбылись. В 1932 году на Украине начался голодомор. Точное количество жертв голода в Поволжье до сих пор неизвестно. Сейчас принято считать, что самая точная цифра — почти 4 миллиона погибших. В год начала голода Борис Успенский умер в центральном лазарете УСЛАГа.
Инна решила, что должна посмотреть документы из лагерного дела, и отправилась в Петрозаводск. Ехала туда «со страхом».
— Боялась узнать, каким дед стал в лагере. Но я знала: я должна дойти до конца, какой бы правда ни была. Обратно из Петрозаводска я не ехала — я летела на крыльях. В деле деда было несколько скупых характеристик, которые давало ему лагерное начальство и надсмотрщики. И из них я поняла: дедушку не сломали, не согнули, он остался нравственно чистым, может быть, даже чище, чем был до лагеря.
Борис Успенский умер в лагерном лазарете через год после того, как его отправили на Беломорканал. В акте о смерти стоит диагноз «острый энтероколит». Сейчас это лечится антибиотиками — но какие антибиотики в ГУЛАГе, вздыхает Инна.
Просто пришло время
Однажды нам в начальной школе задали нарисовать семейное древо. Тогда я узнала, что мой прадед Василий Петрович был ошибочно осужден за дезертирство. Прадеду дали три года лагерей, но затем решили отправить его, отца пятерых детей и участника обороны Москвы, в штрафбат. Через год он погиб. Как и где — никто не знал. Еще я узнала, что кто-то из родственников прабабушки был «где-то в лагерях», но кто, где и за что, я почему-то не спросила. После этого интерес к семейной истории умер во мне на многие годы.
Инна Николаева, сотрудница одного из мурманских университетов, тоже не сразу заинтересовалась генеалогией. Для этого нужно было «созреть», замечает она. О том, что оба ее дедушки по отцовской и материнской линии были репрессированы, Инна знала с детства.
— Иногда я с горечью говорю, что у меня отняли двух моих родных дедов, а взамен дали дедушку Ленина и дедушку Сталина.
Как многие в СССР, Инна стала сначала пионеркой, потом комсомолкой, но никогда не стыдилась того, что один из ее дедушек, Борис Успенский, — потомственный священник. Долгое время о том, что случилось с ним, Инна знала в общих чертах: репрессирован, отправлен на Беломорканал — вот и все. Бабушку Инна подробно расспросить про деда не успела. Мама отца не помнила: его арестовали через год после ее рождения.
— Про своего отца она всегда говорила хорошо. Берегла его портфель, ходила с ним в свое время в школу, рассказывала, что очень плакала, когда во время оккупации он сгорел в доме, который подожгли при отступлении немцы.
Подробно заняться делом дедушки Бориса Инна решила только в 2000-х. Почему — ей сказать сложно: видимо, просто пришло время.
В СССР семейной историей интересоваться было не принято. После революции и особенно в период репрессий люди массово уничтожали документы и архивы, чтобы скрыть сведения о родственниках за границей или, например, в Белой армии. Генеалогия в СССР воспринималась как буржуазный пережиток, рассказывала в одном из интервью предпринимательница Виктория Салтыкова, глава центра восстановления истории семьи «Проект Жизнь».
Массово интересоваться семейной историей в России начали в конце 90-х. Сначала это были в основном состоятельные люди и «малиновые пиджаки», «заказывающие себе родословные и гербы», но все они «подхватили новое веяние — желание восстановить генеалогическую память». С тех пор интерес к восстановлению семейного прошлого только растет.
Согласно опросу Всероссийского центра изучения общественного мнения, проведенному в 2018 году, 93% россиян испытывают интерес к семейной истории. 35% опрошенных заявили, что в их семье есть репрессированные родственники. Большинство узнало об этом из рассказов родных. 58% среди тех, кто мало знает о судьбе репрессированных членов семьи, хочет узнать, что случилось с их родными.
23-летний Борис Успенский, дед Инны, служил в деревне Костыжицы Псковской области. В 1930 году его отца, священника Михаила Успенского, арестовали и раскулачили за антисоветскую агитацию. Имущество конфисковали, а Успенского-старшего отправили в Соловецкие лагеря. Вскоре арестовали и Бориса.
В 2006 году Инна прочтет в деле: молодой священник был обвинен за то, что вел «продолжительное время антисоветскую агитацию среди крестьянского населения, в особенности среди верующих». «Дискредитирует органы соввласти, приписывает последним грабительскую и насильственную политику, применяемую по отношению к духовенству и крестьянскому населению… в церкви говорил проповеди, в которых касался о скором наступлении голода и о неизбежности краха соввласти», — говорится в обвинительном заключении.
Пророчества Бориса Успенского сбылись. В 1932 году на Украине начался голодомор. Точное количество жертв голода в Поволжье до сих пор неизвестно. Сейчас принято считать, что самая точная цифра — почти 4 миллиона погибших. В год начала голода Борис Успенский умер в центральном лазарете УСЛАГа.
Инна решила, что должна посмотреть документы из лагерного дела, и отправилась в Петрозаводск. Ехала туда «со страхом».
— Боялась узнать, каким дед стал в лагере. Но я знала: я должна дойти до конца, какой бы правда ни была. Обратно из Петрозаводска я не ехала — я летела на крыльях. В деле деда было несколько скупых характеристик, которые давало ему лагерное начальство и надсмотрщики. И из них я поняла: дедушку не сломали, не согнули, он остался нравственно чистым, может быть, даже чище, чем был до лагеря.
Борис Успенский умер в лагерном лазарете через год после того, как его отправили на Беломорканал. В акте о смерти стоит диагноз «острый энтероколит». Сейчас это лечится антибиотиками — но какие антибиотики в ГУЛАГе, вздыхает Инна.
Борис Успенский, фото из лагерного дела
Фото: из личного архива Инны Николаевой
Фото: из личного архива Инны Николаевой
— Сейчас моя задача — найти поселок, где стоял центральный лазарет 4-го отделения Беломорканала, в котором умер дед. Мне удалось сузить круг поисков до четырех поселков, теперь бьюсь во всевозможные места, во все двери, чтобы понять, какой из них тот самый. Карелия рядышком, так что я могу, если нужно, съездить туда. Я хочу найти место, где стоял лазарет, потому что считаю своим долгом поставить памятный крест или памятник дедушке там, где он погиб.
«Молча плакал и ничего не рассказывал»
Прадед Ирины из Санкт-Петербурга тоже был репрессирован. Бабушка рассказывала: когда к ним пришли с обыском, ее мама показала на троих детей (бабушку Ирины и двух ее братьев) и сказала, что вот это и есть всё их богатство. Больше им дать нечего. Но прадеда все равно арестовали.
— Прабабушка с детьми оказались без дома. Все родственники боялись им помогать, но все же кто-то из них приютил. Прадедушка сидел с 1938-го по 1941-й, до лагеря он работал на железнодорожной дороге. Туда же и вернулся после начала войны. На фронт не взяли, он был нужен в тылу как отличный специалист.
После прадед вернулся к жене и детям. Про лагерь, арест и все, что связано с этой темой, он никогда ничего не рассказывал. Иногда прадед ходил в магазин за водкой, выпивал стопку и молча плакал. Когда умер Сталин, он тоже плакал — на этот раз от радости.
Ирина мало знает о том, что пришлось пережить прадеду и почему он был арестован. Но считает, что из-за атмосферы в семье — «чего-то», что витало в воздухе, — всегда «очень скептически относилась к восхвалению строя, ко всей этой пионерии».
— А когда меня заставили вступить в комсомол, то он развалился, — шутит Ирина. Сейчас она по-прежнему относится скептически к власти и не верит ей на 100%. Все новости Ирина читает между строк. Она уверена: отчасти это влияние семейной истории.
«Молча плакал и ничего не рассказывал»
Прадед Ирины из Санкт-Петербурга тоже был репрессирован. Бабушка рассказывала: когда к ним пришли с обыском, ее мама показала на троих детей (бабушку Ирины и двух ее братьев) и сказала, что вот это и есть всё их богатство. Больше им дать нечего. Но прадеда все равно арестовали.
— Прабабушка с детьми оказались без дома. Все родственники боялись им помогать, но все же кто-то из них приютил. Прадедушка сидел с 1938-го по 1941-й, до лагеря он работал на железнодорожной дороге. Туда же и вернулся после начала войны. На фронт не взяли, он был нужен в тылу как отличный специалист.
После прадед вернулся к жене и детям. Про лагерь, арест и все, что связано с этой темой, он никогда ничего не рассказывал. Иногда прадед ходил в магазин за водкой, выпивал стопку и молча плакал. Когда умер Сталин, он тоже плакал — на этот раз от радости.
Ирина мало знает о том, что пришлось пережить прадеду и почему он был арестован. Но считает, что из-за атмосферы в семье — «чего-то», что витало в воздухе, — всегда «очень скептически относилась к восхвалению строя, ко всей этой пионерии».
— А когда меня заставили вступить в комсомол, то он развалился, — шутит Ирина. Сейчас она по-прежнему относится скептически к власти и не верит ей на 100%. Все новости Ирина читает между строк. Она уверена: отчасти это влияние семейной истории.
Москва. Посетители выставки, посвященной жертвам политических репрессий
Фото: Сергей Пятаков/РИА Новости
Фото: Сергей Пятаков/РИА Новости
Мышление и ценностные установки человека состоят в том числе из представлений о мире его семьи, рассказал в интервью Familio.media социолог Леонид Блехер. Человек «знает, как поступали его предки в прошлом, думает об этом, принимает и примеряет это на себя». Например, размышляет о том, как и почему дедушка или бабушка попали в лагерь или пошли служить в НКВД.
— Такое знание и такие раздумья меняют ощущение мира и пространство решений современного человека: он понимает, что за его спиной стоит несколько десятков человек, его предков, которых он, возможно, никогда в своей жизни не видел, но они ему близки, — объясняет Блехер. — Для такого современного человека пространство его выбора становится значительно глубже и шире. Он начинает понимать и чувствовать, что он не один.
Когда начинаешь интересоваться генеалогией и, в частности, репрессированными родственниками, это действительно «переворачивает сознание», считает Инна из Мурманска. После того как она занялась генеалогией, изменилось ее отношение к тому, что происходило и происходит в стране.
— Страшно, что сейчас происходит с памятью о репрессиях, страшно, что репрессии называют необходимыми жертвами. Иногда мне кажется, что одну трагедию — ГУЛАГ — стараются заслонить другой, Великой Отечественной войной. Моя семья тоже пострадала в войну, и я не умаляю подвиг тех, кто воевал, но ГУЛАГ тоже важен. О нем нельзя забывать.
Слышал из камеры голос сына
Сергей Смирнов, отец реставратора и фотографа Александра Смирнова, не был на Великой Отечественной войне. Он один из лагерных «пришельцев». «Пришельцами с Колымы» один из персонажей романа Фридриха Горенштейна «Место» называет вернувшихся из лагерей. Для него вчерашние арестанты похожи на инопланетян, которые пропустили войну и теперь ничего не знают о стране, в которой живут.
«Пока вы отсиживались в лагере, тут бог знает что произошло», — говорит герой. То есть одни вообще не видели войны и просидели в лагерях, а другие, пережившие войну, никогда не смогут их понять, поясняет историк и сотрудник «Мемориала» (организация, признанная выполняющей функции иностранного агента) Сергей Бондаренко. По его словам, противопоставление ГУЛАГа и Великой Отечественной войны всегда было частью государственной политики и риторики.
— Такое знание и такие раздумья меняют ощущение мира и пространство решений современного человека: он понимает, что за его спиной стоит несколько десятков человек, его предков, которых он, возможно, никогда в своей жизни не видел, но они ему близки, — объясняет Блехер. — Для такого современного человека пространство его выбора становится значительно глубже и шире. Он начинает понимать и чувствовать, что он не один.
Когда начинаешь интересоваться генеалогией и, в частности, репрессированными родственниками, это действительно «переворачивает сознание», считает Инна из Мурманска. После того как она занялась генеалогией, изменилось ее отношение к тому, что происходило и происходит в стране.
— Страшно, что сейчас происходит с памятью о репрессиях, страшно, что репрессии называют необходимыми жертвами. Иногда мне кажется, что одну трагедию — ГУЛАГ — стараются заслонить другой, Великой Отечественной войной. Моя семья тоже пострадала в войну, и я не умаляю подвиг тех, кто воевал, но ГУЛАГ тоже важен. О нем нельзя забывать.
Слышал из камеры голос сына
Сергей Смирнов, отец реставратора и фотографа Александра Смирнова, не был на Великой Отечественной войне. Он один из лагерных «пришельцев». «Пришельцами с Колымы» один из персонажей романа Фридриха Горенштейна «Место» называет вернувшихся из лагерей. Для него вчерашние арестанты похожи на инопланетян, которые пропустили войну и теперь ничего не знают о стране, в которой живут.
«Пока вы отсиживались в лагере, тут бог знает что произошло», — говорит герой. То есть одни вообще не видели войны и просидели в лагерях, а другие, пережившие войну, никогда не смогут их понять, поясняет историк и сотрудник «Мемориала» (организация, признанная выполняющей функции иностранного агента) Сергей Бондаренко. По его словам, противопоставление ГУЛАГа и Великой Отечественной войны всегда было частью государственной политики и риторики.
Самодельные лагерные чемоданы, с которыми бывшие заключенные возвращались домой, в музее истории ГУЛАГа, Москва
Фото: Сергей Фадеичев/ТАСС
Фото: Сергей Фадеичев/ТАСС
— Петербургский историк Дина Хапаева называет это «заградительным мифом»: война заслоняет в сознании репрессии, одно поглощает другое. Кроме того, нельзя не признать, что это замещение одного другим было исторической реальностью в годы войны. Скажем, в дневниках Ольги Берггольц есть впечатляющие описания того, как она сама и люди ее круга вдруг «поняли», «осознали», зачем были нужны все эти репрессии, как их «объясняет» начавшаяся война.
Александр Смирнов считает, что лагерь в жизни его отца был не зря: если бы его отправили на фронт, он вполне мог погибнуть, как два его брата.
Сергея Смирнова арестовали в 1937 году, а за шесть лет до этого вместе с местным священником был расстрелян дедушка Александра. Их обвинили в поджоге амбара с сеном. Человек, который донес на них, признался в этом на смертном одре, добавляет Александр.
На момент ареста Сергею было 37 лет. Он работал учителем рисования, был женат и воспитывал дочь — старшую сестру Александра.
— Лагерь, в котором он отбывал заключение, — Устьвымлаг НКВД Вожаель близ Медвежьегорска. Мама узнала об этом от своих знакомых. Ей удалось выяснить, где папа и что с ним все хорошо. Удивительно, но мама — она работала директором начальной школы — после ареста отца не потеряла работу.
Срок заключения Сергея Смирнова закончился в 1943 году. Однако в Вологду он вернулся не сразу. В 1943 году его приняли на работу в должности художника клуба Устьвымлага НКВД с окладом 400 рублей. В 1944 году он был уволен по состоянию здоровья (пеллагра) и вернулся в Вологду.
После возвращения его отец направил местному прокурору письмо. Он решил рассказать о том, как жестко проходили допросы после его ареста. После этого письма Сергея арестовали второй раз.
В начале XVII века в Вологде основали Свято-Духов монастырь. После революции его упразднили и вскоре сделали там областное управление НКВД. Кельи в братском корпусе идеально подходили, как оказалось, на роль тюремных камер. Отец Александра сидел в одной из таких бывших келий.
Александр о втором аресте отца ничего не знал. Он был тогда «совсем мальчишкой», и мама сказала ему, что папа просто уехал на учебу в Ленинград.
— В моей жизни все было как обычно. После школы я играл с другими детьми, которые жили в домах рядом с бывшим монастырем — там были квартиры для сотрудников органов и их семей. Мы, дети, дружили и общались, хотя у меня отец прошел лагеря, а у какого-нибудь другого мальчика, например, служил в НКВД. Часто мы с ребятами играли под стенами Духова монастыря. Потом, освободившись, отец рассказывал мне, что слышал из окна камеры мой голос.
Отца Александра освободили благодаря мужу знакомой мамы, сотруднику МГБ. Знакомый «помог разобраться в деле отца и восстановить справедливость». Так Сергей вернулся домой.
Александр хорошо запомнил этот день.
Отец появился у дома с подарком для сына — «зеленым большим металлическим самосвалом». Где ему удалось достать игрушку, Александр не знает. Такой самосвал был настоящей мечтой.
После возвращения отец жил тихой жизнью. Больше он не попадал в поле зрения органов. Про лагерь в семейном кругу Сергей почти не рассказывал. Размышляя об истории своей семьи и ее влиянии на мировоззрение, Александр вдруг говорит:
родство с репрессированным автоматически не означает критическое отношение к советской власти.
— Я не разделяю идеалов «Мемориала» и считаю, например, Сталина великим человеком, который много сделал для страны во время Великой Отечественной войны. Сталину удалось сохранить империю, и она просуществовала вплоть до распада СССР.
«Прошлое перестало быть главами в учебнике»
Инна придерживается другого мнения. В Мурманске, где она живет, за последние годы несколько раз пытались установить бюст Сталина. Инициативу проявили местные коммунисты.
— Об этом написали в паблике «Открытого списка» во «ВКонтакте», и я тогда оставила комментарий под постом, мол, если хочется нашему местному коммунисту памятник Сталину установить, пусть делает это у себя на даче, молится на него, что хочет, то и делает, — рассказывает Инна. — Здесь, в Мурманской области, столько лагерей было — здесь все на костях. И ставить памятник Сталину тут немыслимо. Давайте сначала поднимем имена всех, кто погиб и пострадал в лагерях, а потом обсудим, надо устанавливать памятники Сталину или нет.
Имена должны быть озвучены, чтобы общество смогло проработать глубокую коллективную травму — репрессии. Сегодня эта травма все еще не преодолена, считает Игорь Яковлев, руководитель пресс-службы партии «Яблоко».
В семье Игоря были разговоры о том, что кто-то из родственников репрессирован. Сложилось впечатление, что этот «кто-то» — дальний родственник. Потом Игорь занялся восстановлением семейной истории. Интерес возник после смерти бабушки. После ее ухода Игорь вдруг осознал: «старики уходят», а память об истории семьи «нужно как-то сохранить». Первым человеком, которым он решил заняться, стал прапрадед по отцовской линии Ефрем Афанасьевич Палагин.
— Он был репрессирован в 1930 году. У меня был к прапрадеду большой интерес, потому что история его ареста довольно драматическая. Из материалов дела известно, что он был спокойным, даже замкнутым, и никогда не был ярым антисоветчиком. Его арестовали только за то, что он собирал людей (соседей и сослуживцев), читал им Библию и толковал ее. Не знаю, как было все на самом деле, но, согласно материалам следствия, Ефрем Афанасьевич говорил про власть Антихриста, предшествующую концу света, — и вроде как намекал на большевиков.
Прапрадед Игоря был фигурантом Дела волоколамских железнодорожников: семерых человек в 1930 году обвинили в контрреволюционной агитации и пропаганде. Был в деле и восьмой фигурант. Его вина состояла в недоносительстве на других. Игорь создал сайт, на котором регулярно публикует информацию об этом деле и о своих родственниках.
Александр Смирнов считает, что лагерь в жизни его отца был не зря: если бы его отправили на фронт, он вполне мог погибнуть, как два его брата.
Сергея Смирнова арестовали в 1937 году, а за шесть лет до этого вместе с местным священником был расстрелян дедушка Александра. Их обвинили в поджоге амбара с сеном. Человек, который донес на них, признался в этом на смертном одре, добавляет Александр.
На момент ареста Сергею было 37 лет. Он работал учителем рисования, был женат и воспитывал дочь — старшую сестру Александра.
— Лагерь, в котором он отбывал заключение, — Устьвымлаг НКВД Вожаель близ Медвежьегорска. Мама узнала об этом от своих знакомых. Ей удалось выяснить, где папа и что с ним все хорошо. Удивительно, но мама — она работала директором начальной школы — после ареста отца не потеряла работу.
Срок заключения Сергея Смирнова закончился в 1943 году. Однако в Вологду он вернулся не сразу. В 1943 году его приняли на работу в должности художника клуба Устьвымлага НКВД с окладом 400 рублей. В 1944 году он был уволен по состоянию здоровья (пеллагра) и вернулся в Вологду.
После возвращения его отец направил местному прокурору письмо. Он решил рассказать о том, как жестко проходили допросы после его ареста. После этого письма Сергея арестовали второй раз.
В начале XVII века в Вологде основали Свято-Духов монастырь. После революции его упразднили и вскоре сделали там областное управление НКВД. Кельи в братском корпусе идеально подходили, как оказалось, на роль тюремных камер. Отец Александра сидел в одной из таких бывших келий.
Александр о втором аресте отца ничего не знал. Он был тогда «совсем мальчишкой», и мама сказала ему, что папа просто уехал на учебу в Ленинград.
— В моей жизни все было как обычно. После школы я играл с другими детьми, которые жили в домах рядом с бывшим монастырем — там были квартиры для сотрудников органов и их семей. Мы, дети, дружили и общались, хотя у меня отец прошел лагеря, а у какого-нибудь другого мальчика, например, служил в НКВД. Часто мы с ребятами играли под стенами Духова монастыря. Потом, освободившись, отец рассказывал мне, что слышал из окна камеры мой голос.
Отца Александра освободили благодаря мужу знакомой мамы, сотруднику МГБ. Знакомый «помог разобраться в деле отца и восстановить справедливость». Так Сергей вернулся домой.
Александр хорошо запомнил этот день.
Отец появился у дома с подарком для сына — «зеленым большим металлическим самосвалом». Где ему удалось достать игрушку, Александр не знает. Такой самосвал был настоящей мечтой.
После возвращения отец жил тихой жизнью. Больше он не попадал в поле зрения органов. Про лагерь в семейном кругу Сергей почти не рассказывал. Размышляя об истории своей семьи и ее влиянии на мировоззрение, Александр вдруг говорит:
родство с репрессированным автоматически не означает критическое отношение к советской власти.
— Я не разделяю идеалов «Мемориала» и считаю, например, Сталина великим человеком, который много сделал для страны во время Великой Отечественной войны. Сталину удалось сохранить империю, и она просуществовала вплоть до распада СССР.
«Прошлое перестало быть главами в учебнике»
Инна придерживается другого мнения. В Мурманске, где она живет, за последние годы несколько раз пытались установить бюст Сталина. Инициативу проявили местные коммунисты.
— Об этом написали в паблике «Открытого списка» во «ВКонтакте», и я тогда оставила комментарий под постом, мол, если хочется нашему местному коммунисту памятник Сталину установить, пусть делает это у себя на даче, молится на него, что хочет, то и делает, — рассказывает Инна. — Здесь, в Мурманской области, столько лагерей было — здесь все на костях. И ставить памятник Сталину тут немыслимо. Давайте сначала поднимем имена всех, кто погиб и пострадал в лагерях, а потом обсудим, надо устанавливать памятники Сталину или нет.
Имена должны быть озвучены, чтобы общество смогло проработать глубокую коллективную травму — репрессии. Сегодня эта травма все еще не преодолена, считает Игорь Яковлев, руководитель пресс-службы партии «Яблоко».
В семье Игоря были разговоры о том, что кто-то из родственников репрессирован. Сложилось впечатление, что этот «кто-то» — дальний родственник. Потом Игорь занялся восстановлением семейной истории. Интерес возник после смерти бабушки. После ее ухода Игорь вдруг осознал: «старики уходят», а память об истории семьи «нужно как-то сохранить». Первым человеком, которым он решил заняться, стал прапрадед по отцовской линии Ефрем Афанасьевич Палагин.
— Он был репрессирован в 1930 году. У меня был к прапрадеду большой интерес, потому что история его ареста довольно драматическая. Из материалов дела известно, что он был спокойным, даже замкнутым, и никогда не был ярым антисоветчиком. Его арестовали только за то, что он собирал людей (соседей и сослуживцев), читал им Библию и толковал ее. Не знаю, как было все на самом деле, но, согласно материалам следствия, Ефрем Афанасьевич говорил про власть Антихриста, предшествующую концу света, — и вроде как намекал на большевиков.
Прапрадед Игоря был фигурантом Дела волоколамских железнодорожников: семерых человек в 1930 году обвинили в контрреволюционной агитации и пропаганде. Был в деле и восьмой фигурант. Его вина состояла в недоносительстве на других. Игорь создал сайт, на котором регулярно публикует информацию об этом деле и о своих родственниках.
— Генеалогические поиски меня очень сильно изменили. Я начал иначе воспринимать историю страны. Я почувствовал связь с большим количеством территорий, которые в разное время (даже в XX веке) населяли мои предки. Раньше я себя ассоциировал с Москвой и областью, где сейчас почти все наши живут. Прошлое перестало для меня быть главами в учебнике истории, чем-то, что напрямую ко мне не относится. Я сейчас говорю не только про репрессии, речь про историю страны в целом. Связь исторических событий с историей семьи, даже если родственники были «массовкой» и не играли ключевую роль, дает совсем другой взгляд на историю.
Тугач. Барак Краслага, сооруженный заключенными
Фото: Ilya Naymushin/Reuters/PixStream
Фото: Ilya Naymushin/Reuters/PixStream
Изучая семейную историю, Игорь неожиданно для себя нашел родственника, о существовании которого не знал. Им оказался Иосиф Данилович Береза, кадровый сотрудник НКВД, «неординарный, но, очевидно, не самый приятный человек».
— Теперь о жизни Иосифа Даниловича я знаю даже больше, чем о его младшем брате, моем деде Федоре Даниловиче. Иосиф Данилович окончил Институт востоковедения в Москве, попал на службу в органы и был командирован в Нерчинск. Там он участвовал в политических репрессиях. Иосиф Данилович вел кампанию по выявлению японских шпионов. Шпионами как раз считали китайцев и корейцев, живших в тех местах.
Игорь не жалеет, что узнал о двоюродном прадеде-чекисте. Он опубликовал пост том, как нашел Иосифа Даниловича, в фейсбуке и в будущем собирается подробно изучить дела задержанных, «проходивших» через его прадеда. Он собирается обнародовать биографии «большого количества чекистов», которые вели Дело волоколамских железнодорожников.
— Я вижу, как реагируют (в том числе правоохранительные органы) на такого рода публикации — вспомним историю Дениса Карагодина. Но я могу ответить возможным критикам или родственникам этих чекистов, что и мой родственник был чекистом. Его биография опубликована на моем сайте, как и биографии других членов моей семьи. У преступлений есть конкретные исполнители. И я думаю, что молчать о них неправильно. Можно, конечно, говорить, что были Сталин и Ежов, что это они уничтожили сотни тысяч человек. Но планы Сталина и Ежова воплощали в жизнь не они сами, а другие люди. Если суд над этими людьми невозможен по политическим причинам, то давайте хотя бы расскажем правду о том, что было. Имена и биографии — часть этой правды, которая нравится не всем.
Дорога в никуда
Родиться в России и не быть связанным с темой репрессий практически невозможно, считает Михаил (имя изменено по просьбе героя), это все равно что жить здесь в семье, которая никак не соприкоснулась с Великой Отечественной войной. Чтобы не иметь никакого отношения к ГУЛАГу, нужно родиться на другом полушарии, шутит он.
По образованию Михаил — историк и какое-то время работал в московском Музее ГУЛАГа. К репрессиям его семья имеет прямое отношение. Двоюродный прадед Михаила был начальником следственной части московского НКВД и жил на Лубянке. Сейчас Михаилу сложно вспомнить, как он об этом узнал: кажется, рассказал кто-то из родственников.
— Я его не застал: он скончался задолго до моего рождения. Прадед умер очень странно и довольно молодым, ему еще не было 50. Это случилось, кажется, в 1945 году. Он простудился, лег в больницу, а на следующий день умер. После его почему-то хоронили в закрытом гробу, так что там все очень мутно. В целом я доволен, что это не родной прадед, а двоюродный. Он лично убил довольно большое количество людей.
Время от времени Михаил приходит на московское кладбище, где в том числе находится могила прадеда. При этом он испытывает «странный набор эмоций». Отчасти потому, что в семье Михаила был не только чекист, но и репрессированные поволжские немцы. О репрессиях и жизни в Сибири, куда выслали всю семью, Михаилу в детстве рассказывали много.
— Мне трудно осмыслить семейную историю. Вот есть мамины родственники, все они жертвы, вот есть папины родственники — это номенклатурная и благополучная советская семья, среди них и мой двоюродный прадед-энкавэдэшник. Грубо говоря, половина родственников — палачи, половина — жертвы, но на самом деле все люди того времени отчасти были жертвами системы. Просто кто-то воспроизводил насилие, а кто-то от него страдал.
Михаил прибавляет: он не «поклонник того, что кто-то должен перед кем-то извиниться». Когда говорят, что «потомки палачей обязаны принести извинения», Михаил не понимает, у кого ему просить прощения: у одной части семьи за другую?
— Я не горжусь тем, что мой двоюродный прадед был в НКВД. Я просто пытаюсь разобраться, как это меня сформировало, как повлияло на мою идентичность.
Сейчас Михаил занимается кино и мечтает снять фильм про ГУЛАГ. Его особенно завораживает история о Трансполярной магистрали — недостроенной железной дороге в Заполярье, прозванной «мертвой». Она должна была соединить берега Баренцева и Охотского морей и протянуться до Чукотки. Дорогу строили заключенные ГУЛАГа в условиях вечной мерзлоты. В работах задействовали около 100 тысяч человек, в основном осужденных по политическим статьям. После смерти Сталина проект был заморожен.
— Когда возводили эту дорогу из ниоткуда в никуда, умерли десятки тысяч человек. А потом оказалось, что дорога никому не нужна и люди работали впустую. Это сильный образ. Глобально мы все потеряны, не очень понимаем, что происходит и чего мы хотим как страна. И сейчас сами похожи на строителей этой мертвой дороги. Когда шло строительство, все были заняты и не думали о том, что происходит. Потом все закончилось, и строители обнаружили, что проложили тысячи километров железнодорожных путей, а что с этим делать — неясно.
Отправная точка на пути к себе
Одного знания того, что родственник работал в КГБ, не достаточно ни для того, чтобы в этом каяться, ни для того, чтобы «кого-либо огульно обвинять в чем-то или защищать этого родственника», объясняет историк Сергей Бондаренко. Знание — это только первая точка, дальше нужно попытаться понять контекст, что за работу делал тот или иной сотрудник органов.
— Я занимался детально делами некоторых следователей. Зачастую сотрудники НКВД — это люди с несколькими классами образования, из очень простых семей, у которых никакой другой карьеры, кроме службы в органах, в 20—30-х годах быть и не могло. Это их не оправдывает, но это объясняет, почему эти люди оказались там, где оказались. Если посмотреть на контекст происходящего, становится ясно, что репрессированные и сотрудники НКВД — это не просто жертвы и палачи. В стране был системный террор, который создал и тех и других.
— Теперь о жизни Иосифа Даниловича я знаю даже больше, чем о его младшем брате, моем деде Федоре Даниловиче. Иосиф Данилович окончил Институт востоковедения в Москве, попал на службу в органы и был командирован в Нерчинск. Там он участвовал в политических репрессиях. Иосиф Данилович вел кампанию по выявлению японских шпионов. Шпионами как раз считали китайцев и корейцев, живших в тех местах.
Игорь не жалеет, что узнал о двоюродном прадеде-чекисте. Он опубликовал пост том, как нашел Иосифа Даниловича, в фейсбуке и в будущем собирается подробно изучить дела задержанных, «проходивших» через его прадеда. Он собирается обнародовать биографии «большого количества чекистов», которые вели Дело волоколамских железнодорожников.
— Я вижу, как реагируют (в том числе правоохранительные органы) на такого рода публикации — вспомним историю Дениса Карагодина. Но я могу ответить возможным критикам или родственникам этих чекистов, что и мой родственник был чекистом. Его биография опубликована на моем сайте, как и биографии других членов моей семьи. У преступлений есть конкретные исполнители. И я думаю, что молчать о них неправильно. Можно, конечно, говорить, что были Сталин и Ежов, что это они уничтожили сотни тысяч человек. Но планы Сталина и Ежова воплощали в жизнь не они сами, а другие люди. Если суд над этими людьми невозможен по политическим причинам, то давайте хотя бы расскажем правду о том, что было. Имена и биографии — часть этой правды, которая нравится не всем.
Дорога в никуда
Родиться в России и не быть связанным с темой репрессий практически невозможно, считает Михаил (имя изменено по просьбе героя), это все равно что жить здесь в семье, которая никак не соприкоснулась с Великой Отечественной войной. Чтобы не иметь никакого отношения к ГУЛАГу, нужно родиться на другом полушарии, шутит он.
По образованию Михаил — историк и какое-то время работал в московском Музее ГУЛАГа. К репрессиям его семья имеет прямое отношение. Двоюродный прадед Михаила был начальником следственной части московского НКВД и жил на Лубянке. Сейчас Михаилу сложно вспомнить, как он об этом узнал: кажется, рассказал кто-то из родственников.
— Я его не застал: он скончался задолго до моего рождения. Прадед умер очень странно и довольно молодым, ему еще не было 50. Это случилось, кажется, в 1945 году. Он простудился, лег в больницу, а на следующий день умер. После его почему-то хоронили в закрытом гробу, так что там все очень мутно. В целом я доволен, что это не родной прадед, а двоюродный. Он лично убил довольно большое количество людей.
Время от времени Михаил приходит на московское кладбище, где в том числе находится могила прадеда. При этом он испытывает «странный набор эмоций». Отчасти потому, что в семье Михаила был не только чекист, но и репрессированные поволжские немцы. О репрессиях и жизни в Сибири, куда выслали всю семью, Михаилу в детстве рассказывали много.
— Мне трудно осмыслить семейную историю. Вот есть мамины родственники, все они жертвы, вот есть папины родственники — это номенклатурная и благополучная советская семья, среди них и мой двоюродный прадед-энкавэдэшник. Грубо говоря, половина родственников — палачи, половина — жертвы, но на самом деле все люди того времени отчасти были жертвами системы. Просто кто-то воспроизводил насилие, а кто-то от него страдал.
Михаил прибавляет: он не «поклонник того, что кто-то должен перед кем-то извиниться». Когда говорят, что «потомки палачей обязаны принести извинения», Михаил не понимает, у кого ему просить прощения: у одной части семьи за другую?
— Я не горжусь тем, что мой двоюродный прадед был в НКВД. Я просто пытаюсь разобраться, как это меня сформировало, как повлияло на мою идентичность.
Сейчас Михаил занимается кино и мечтает снять фильм про ГУЛАГ. Его особенно завораживает история о Трансполярной магистрали — недостроенной железной дороге в Заполярье, прозванной «мертвой». Она должна была соединить берега Баренцева и Охотского морей и протянуться до Чукотки. Дорогу строили заключенные ГУЛАГа в условиях вечной мерзлоты. В работах задействовали около 100 тысяч человек, в основном осужденных по политическим статьям. После смерти Сталина проект был заморожен.
— Когда возводили эту дорогу из ниоткуда в никуда, умерли десятки тысяч человек. А потом оказалось, что дорога никому не нужна и люди работали впустую. Это сильный образ. Глобально мы все потеряны, не очень понимаем, что происходит и чего мы хотим как страна. И сейчас сами похожи на строителей этой мертвой дороги. Когда шло строительство, все были заняты и не думали о том, что происходит. Потом все закончилось, и строители обнаружили, что проложили тысячи километров железнодорожных путей, а что с этим делать — неясно.
Отправная точка на пути к себе
Одного знания того, что родственник работал в КГБ, не достаточно ни для того, чтобы в этом каяться, ни для того, чтобы «кого-либо огульно обвинять в чем-то или защищать этого родственника», объясняет историк Сергей Бондаренко. Знание — это только первая точка, дальше нужно попытаться понять контекст, что за работу делал тот или иной сотрудник органов.
— Я занимался детально делами некоторых следователей. Зачастую сотрудники НКВД — это люди с несколькими классами образования, из очень простых семей, у которых никакой другой карьеры, кроме службы в органах, в 20—30-х годах быть и не могло. Это их не оправдывает, но это объясняет, почему эти люди оказались там, где оказались. Если посмотреть на контекст происходящего, становится ясно, что репрессированные и сотрудники НКВД — это не просто жертвы и палачи. В стране был системный террор, который создал и тех и других.
Заключенные на строительстве Беломорско-Балтийского канала, 1932 г.Фото: AKG/East News
У самого Сергея были репрессированы оба прадедушки. Один из них расстрелян и лежит на Коммунарке. Его жена была «старой большевичкой» и всегда настраивала сына против отца.
— Она говорила, что он был не самый приятный человек, оставил семью и так далее. Понятно, что дедушка отчасти отрицал и отстранялся от собственного отца. Но я все-таки подозреваю, что он должен был как-то отвечать себе на вопрос, почему пошел служить в органы. И, когда я думаю об этом, я, с одной стороны, думаю о дедушке, а с другой — о государстве, которое ставит перед человеком такой выбор, о системе, которая говорит: «Иди работай на организацию, которая без суда, следствия и состава преступления расстреляла твоего отца». Мне кажется, в этом контексте кроется объяснение того, почему дедушке довольно тяжело жилось, почему мне самому иногда бывает непросто.
Семейная история — это отчасти ключ к пониманию мира и самого себя. Хорошо это или нет, но простых семейных историй в России, как правило, в принципе не бывает, добавляет Сергей. И, по его мнению, историей семьи «стоит интересоваться в первую очередь, если она у вас непростая».
***
Когда я писала этот текст, интерес к семейной истории снова ожил во мне. Я стала наводить справки, писать в архивы и просматривать сайты «Мемориала». Потребность узнать, кем были мои предки и кто все-таки был репрессирован в нашей семье, стала почти физической. Откуда она возникла и почему, я до конца сама понять не могу.
Как-то вечером на портале «Открытый список» я наткнулась на страницу Кузьмы Ивановича Семина. Внутри меня что-то оборвалось. Я позвонила бабушке, отправила ей фотографию с сайта, и она подтвердила, что это ее дядя. Кузьма Иванович действительно был репрессирован, как мне когда-то рассказывали в детстве. Он был человеком простым и беззлобным. Работал истопником, по вечерам любил играть в домино со своими друзьями, а летом — ловить рыбу. Однажды Кузьма Иванович вышел поболтать с мужиками во двор. За партией в домино он рассказал политический анекдот. Все посмеялись, а ночью за Кузьмой Ивановичем приехали сотрудники НКВД.
Таких, как Кузьма Иванович, в народе называли «анекдотчиками». Его признали виновным по статье 58-10 и в мае 1933 года дали два года лагерей. Когда бабушка увидела его фотографию с сайта «Открытого списка», она долго молчала. А потом вдруг заметила, что хотела летом сжечь все старые фотографии и документы, которые годами хранила на даче. «Решила, все это никому не интересно и не нужно. Так что, думаю, пусть горит себе прошлое, бог с ним», — сказала бабушка. Фотографии она в итоге передумала сжигать — стало жалко. А судьбу Кузьмы Ивановича после приговора нам еще предстоит выяснить.
https://takiedela.ru/
— Она говорила, что он был не самый приятный человек, оставил семью и так далее. Понятно, что дедушка отчасти отрицал и отстранялся от собственного отца. Но я все-таки подозреваю, что он должен был как-то отвечать себе на вопрос, почему пошел служить в органы. И, когда я думаю об этом, я, с одной стороны, думаю о дедушке, а с другой — о государстве, которое ставит перед человеком такой выбор, о системе, которая говорит: «Иди работай на организацию, которая без суда, следствия и состава преступления расстреляла твоего отца». Мне кажется, в этом контексте кроется объяснение того, почему дедушке довольно тяжело жилось, почему мне самому иногда бывает непросто.
Семейная история — это отчасти ключ к пониманию мира и самого себя. Хорошо это или нет, но простых семейных историй в России, как правило, в принципе не бывает, добавляет Сергей. И, по его мнению, историей семьи «стоит интересоваться в первую очередь, если она у вас непростая».
***
Когда я писала этот текст, интерес к семейной истории снова ожил во мне. Я стала наводить справки, писать в архивы и просматривать сайты «Мемориала». Потребность узнать, кем были мои предки и кто все-таки был репрессирован в нашей семье, стала почти физической. Откуда она возникла и почему, я до конца сама понять не могу.
Как-то вечером на портале «Открытый список» я наткнулась на страницу Кузьмы Ивановича Семина. Внутри меня что-то оборвалось. Я позвонила бабушке, отправила ей фотографию с сайта, и она подтвердила, что это ее дядя. Кузьма Иванович действительно был репрессирован, как мне когда-то рассказывали в детстве. Он был человеком простым и беззлобным. Работал истопником, по вечерам любил играть в домино со своими друзьями, а летом — ловить рыбу. Однажды Кузьма Иванович вышел поболтать с мужиками во двор. За партией в домино он рассказал политический анекдот. Все посмеялись, а ночью за Кузьмой Ивановичем приехали сотрудники НКВД.
Таких, как Кузьма Иванович, в народе называли «анекдотчиками». Его признали виновным по статье 58-10 и в мае 1933 года дали два года лагерей. Когда бабушка увидела его фотографию с сайта «Открытого списка», она долго молчала. А потом вдруг заметила, что хотела летом сжечь все старые фотографии и документы, которые годами хранила на даче. «Решила, все это никому не интересно и не нужно. Так что, думаю, пусть горит себе прошлое, бог с ним», — сказала бабушка. Фотографии она в итоге передумала сжигать — стало жалко. А судьбу Кузьмы Ивановича после приговора нам еще предстоит выяснить.
https://takiedela.ru/
GENEALOGYRUS.RU
ПРОШЛОЕ - РЯДОМ!
Найдём информацию о ваших предках!
Услуги составления родословной, генеалогического древа.
ЗАКАЗ РОДОСЛОВНОЙ на нашем сайте:
www.genealogyrus.ru/zakazat-issledovanie-rodoslovnoj
ЗАКАЗ РОДОСЛОВНОЙ в нашей группе ВК:
https://vk.com/app5619682_-66437473
https://www.genealogyrus.ru
https://генеалогия.online
Найдём информацию о ваших предках!
Услуги составления родословной, генеалогического древа.
ЗАКАЗ РОДОСЛОВНОЙ на нашем сайте:
www.genealogyrus.ru/zakazat-issledovanie-rodoslovnoj
ЗАКАЗ РОДОСЛОВНОЙ в нашей группе ВК:
https://vk.com/app5619682_-66437473
https://www.genealogyrus.ru
https://генеалогия.online
