Неистлевшие письма войны. Часть 2.

С первой частью данной статьи можно ознакомиться ЗДЕСЬ

№ 58 — от 2 ноября 1941 года.

«Впервые за время нашей переписки сделал перерыв в отправке письма на 3 дня. Дело в том, что не было конвертов. …Сегодня за месяц впервые — я днём в городе. Мы выполнили месячный план, и нам дали впервые выходной. У меня уйма дел.

Принести дров, печка уже топится, но надо побольше дров в комнату натаскать, иначе в подвале разворуют, т.к. дров в городе нет. Предстоит холодная жестокая зима (если всё будет стабильно); затем буду шить и шить, (главным образом, пальто); хорошо, что нитки есть в доме, в городе не достать.
В 6 часов иду на работу и, если не будет изменений, через 2 дня вернусь на ночь домой к 11–12 часам. В комнате сейчас +7,5 С. К вечеру думаю довести до +15 градусов. С питанием у меня хорошо (относительно основной массы населения).

В обед имею 2 супа, второе (мясо или каша); на ужин снова 2 супа и 2 стакана киселя; если не лень рано вставать могу получать на завтрак сладкий чай и селёдку; кроме того, 400 гр. хлеба. По нашим условиям — это роскошное питание; несмотря на однообразие (одна неделя — каша овсяная, другая — гороховая, третья — рисовая и т.д.), ем с аппетитом; и хлеб — вкуснее нордовских пирожных12. Когда комната согреется и кончу шить, думаю поспать три часика (вернулся домой сегодня в 8 часов утра), потом подмету, попью чаю с хлебом и поеду ужинать на работу и дежурить. К работе привык, физических напряжений нет, т.к. работаю с нетяжёлыми деталями.

Кроме того, я веду испытательную работу, что вносит некоторое разнообразие. Мой заработок составляет в среднем 34 руб. в день (я на сдельщине). Учитывая удлинённый рабочий день, отсутствие выходных — это мизерное вознаграждение. Но этих денег, хоть как минимум, хватит тебе, маме и мне… Хочется надеяться, что Ленинград не будет взят, и враг будет скоро разбит. Я испытываю огромное удовлетворение, что мой труд и моя продукция идут на общее дело борьбы с врагом… Мои родные, дорогие. Я скучаю и тоскую по вас и в надежде живу на скорое свидание.

Меня омрачает лишь следующее: 1) запоздалость сведений о вас; я вечно беспокоюсь, как вам
живётся; к тому же твоя непростительная система (тоже додумалась, вопреки моей просьбы) скрывать от меня неприятности заставляет меня лишь больше волноваться; 2) отсутствие сведений от стариков, которое всё больше и больше меня волнует; 3) беженство мамы, в её годы, в неизвестных мне условиях. Кстати, от Лёни не имею никаких вестей более 2-х месяцев. Жив ли он? Где он? Не знаю. Температура уже поднялась до 9,5 С. Сейчас пойду на почту отправить письма тебе и маме и переводы вам; куплю хлеб и буду кутить. Жду от вас писем. Крепко, крепко целую и обнимаю. Ваш любящий и полный мыслей и забот о вас Николай».

№ 66 от 14 октября.

Вечер на работе. «Я не могу быть спокойным за вас, ничего не зная о вашей жизни за истекший месяц, но зато я не тревожусь и не нервничаю так, как мои сослуживцы, которые по 2–3 дня не бывают дома среди своих семей, находящихся в Ленинграде и вечно дрожат не пострадал ли именно их дом. Этого беспокойства я не знаю, и ты должна радоваться совместно со мною, что своевременно я вытолкал тебя и Сашульку от бомбёжек, обстрелов и костлявой руки голода. В этом отношении я оказался прозорливым и не ошибся. А вот в отношении стариков — может я недостаточно… что им следует переехать ко мне в город.

Я не был уверен, где безопаснее, и никто не предполагал, что, если врагу удастся приблизиться
к Ленинграду, он остановится в районе и близости посёлка, где жили старики. Этого никто не мог пред-
видеть, даже более осведомлённые люди, с которыми я консультировался… В городе сейчас напряжённо из-за бесконечных ВТ днём и ночью, причём ты понимаешь, что эти ВТ не имеют ничего общего с теми, которые ты и Сашулька успели застать ещё до отъезда. В зоне, где я работаю абсолютная тишь и благодать в этом отношении; изредка лишь артиллерийский обстрел, который бессилен что-либо сделать нашему запущенному зданию, откуда я, по существу, выхожу лишь, чтобы 2 раза в неделю проведать комнату и посмотреть есть ли письма.

Я делаю своё дело, которым горжусь, эффективно помогаю обороне города и совершенно уверен, что мы скоро победим и будем вместе уже неразлучно…

Я часто закрываю глаза и вспоминаю, как мы расставались на вокзале: ты с мокрыми глазами, Сашулька сдержанный, красный от жары, просит пить; рядом взволнованный Иван Сергеевич и девочки.

Потом я люблю вспоминать, как ты хлопочешь то на маленькой кухне, то с 1940 г. на большой в Лигово, Сашулька играет или в саду видится. Как нам было хорошо именно в 1941 года летом в Лигово.

Вспоминаю, как мы втроём обедали, как ты и Сашулька встречали меня после работы, как гуляли по набережной. Всё это и радостно и грустно вспоминать. Мне обидно, что, будучи первый и последний раз отцом единственного ребёнка, мне не суждено видеть, как этот ребёнок развивается в самые интересные годы, когда развивается речь, формируется характер и появляется более стойкая память. Тоскливо всё это сознавать. К работе привык, работаю с удовольствием, сознание, что я помогаю тебе, Сашульке и маме… меня вдохновляет.

Кроме того, я рад, что помогаю защите города весьма эффективной продукцией, которую выпускаю своими руками. Руки мои огрубели, ногти обломаны, кожа на них сплошь в мозолях и ссадинах, уберечь руки больше месяца не мог. По утрам пальцы вспухают, трудно размять. Сейчас ещё резче сократи-
ли продуктовый паёк, очень голодно, круглые сутки мучительно хочется есть, есть.

Самого себя я настолько съел, что должен осторожно садиться, чтобы не ударить тазовые кости о скамью или стул; ночью, когда нога на ноге лежит, больно костям. Но всё это мелочи. Я согласен, также, как
и большинство ленинградцев, терпеть ещё больший голод, лишь бы не допустить сюда врага. Хочется верить, что страна нас не забыла и скоро примет, помимо наших собственных, и со своей стороны меры, чтобы прервать блокаду и спасти нас всех.

Завтра продолжу письмо. А сейчас иду спать. Устал, голова болит. Дорогая моя и родной мой Сашулек целую и обнимаю вас, живу мысленно с вами. Ваш муж и отец, любящий свою дорогую семью».

№ 70 от 26 октября 1941 г.

Вечер в цеху. «Моя дорогая Тонечка! Давно не имею от тебя никаких вестей. Последняя открытка от 16.10, в которой ты писала об отчаянном настроении, тоске и т.д., и ни слова о твоём и Сашулькином
здоровье, материальном обеспечении, наличии продуктов, питании, быте. Я глубоко расстроен тем, что не могу получать твои письма… Нам, ленинградцам, и так живётся очень тяжело. Неужели нельзя было наладить связь, хотя бы с опозданием в 2 недели. Для тех, у которых семьи были эвакуированы, было бы таким облегчением нашего существования поддержание хотя бы почтовой связи самолётами. Неужели
мы блокированы не только с земли, но и с воздуха. Завтра опять пойду домой. Может за эти два дня меня ждёт целая связка твоих писем. Какая это мне была бы радость!

А потом придётся вернуться снова по холоду в далёкое место, где я работаю, трамваями, пешком, в темноте, во время тревог. Но эти поездки в город ночные 2–3 раза в неделю, — это единственное разнообразие в моей жизни. Представь себе, что в свободные от работы минуты и по 1–2 часа
перед сном (на работе) я взялся за восстановление своей сгоревшей рукописи по вентиляции судов. Я думал, что голова не будет варить такие вещи, наоборот, сейчас я закончил рабочий план книги (19 глав,
около 20 печатных листов), причём лучший, чем ранее мной составленный, когда я работал в исключительно хорошей лабораторной обстановке, окружённый вниманием жены, сытый.

Ох, этот ужо мне голод. Кто сказал, что можно привыкнуть голодать. Оказывается, к голоду привыкнуть
нельзя. Ты не беспокойся: то, что я получаю, как спец. рабочий, достаточно, чтобы иметь необходимые для работы силы, и чтобы не пасть от истощения. Мучительно лишь одно: перманентное днём и ночью (во сне видишь еду и просыпаешься), даже сразу же после обеда, желание есть, есть что бы то ни было: жареную кошку, рагу из коровьих сосков, бифштекс из гусиного клюва. Видимо, если б организм не был так истощён, то, возможно, чувство голода не так остро. То же переживают мои товарищи по работе. Как же могут существовать все прочие (служащие, иждивенцы, семьи рабочих и т.д.) об этом лучше не писать.
Кстати, парадокс: оказывается, человек пухнет не только от еды (как мы с тобой до войны), но и от голода. Сейчас мы тут имеем массовое доказательство этого парадокса. Родная моя, даже если б не было у нас нашего дорогого Сашульки, и то ты должна радоваться тому, что ты эвакуирована из Ленинграда.

Видно мало, что вы знаете о нашей жизни, раз написала фразу: «Я завидую Рае Ивановой, которая живёт
с мужем и матерью». Воистину, сытый (и не бомблённый, добавлю я) голодного (и бомблённого) не понимает... я пишу тебе об этом, чтобы тебе была понятна наша обстановка. Но, в общем, мы, кто работает на оборону, глубоко уверены в победе. Я не потерял бодрость, и уверен, и знаю, что не за горами то время, когда мы снова будем вместе, снова счастливыми, снова оказывать будем друг другу внимание и ласку. Но для этого надо терпеть, терпеть и не поддаваться психу… Но я не только не поддамся ему, а наоборот, буду держать себя в руках и делать то, что мне надлежит, как и те, кто
рядом с нами, на холоде в окопах, на фронте… В каждом письме я шлю тебе частицу своей души, дум, забот и любви моей к вам.

Пишу тебе со дня твоего отъезда регулярно через день или каждый день, но получаешь ли ты все мои письма? О стариках нового, увы, ничего».

№ 78 от 10 декабря 1941 года.

«Дорогая, любимая моя! Вчера получил, наконец, от тебя такое письмо, которое я давно жаждал получить: на 4-х страницах, полное, подробное…. Это письмо сразу окунуло меня в мою семью…. Не зря я шёл с работы вечером и на работу утром 14 км, еле волоча от усталости и бессилия ноги. Я уже три раза перечёл это письмо. И ещё буду его читать. Я тебе пишу точно, без перемен, через день. Получишь ли ты это письмо? А очень бы хотелось. Я душу в него вкладываю и всё то, что переживает твой муж и Сашулькин отец….

Мне очень тяжело, стал раздражителен. Твои письма — это так много для меня, больше, чем когда-либо, как ты можешь писать, чтобы я не забывал вас. Ведь вы — моя дорогая, любимая семья. Я вечно полон мыслями и заботами о вас, и именно вы поддерживаете во мне дух к существованию. Мне так тоскливо одному. Последние десять дней я почувствовал физическую депрессию, она сильно отразилась и на моей психике. Мне хочется плакать, тёплого участия и ласки.

Мне делается иногда страшно, боюсь чего-то. А особенно мучительна холодная безжалостная мысль о том, чтобы что-то ужасное не могло бы разлучить нас. Я тебе пишу тяжёлые вещи… Но не с чужими же
людьми делиться своими переживаниями.

Как я счастлив, что вы не здесь. Как мне было радостно читать о том, что вы не чувствуете ужасов войны… что Сашулька славный мальчик и лепечет, как птичка. Как мне радостно было читать о твоей любви ко мне. О стариках у тебя не совсем точные сведения. С их местечком (т.е. с Лигово — Прим. авт.) связи нет, т.к. оно оккупировано. Вот почему я не могу ничего узнать ни о них, ни о доме, ни о нашем перетащенном туда имуществе. Через день я регулярно справляюсь у Бориса Христофоровича, которого изредка и лично вижу. Впрочем, как только будет возможность туда идти, он немедленно сообщит мне. Это страшно
грустно, но и тут надо терпеть и надеяться, стиснув зубы. Не сделал ли я ошибки серьёзной хотя бы для проверки, не попытавшись эвакуироваться. Я не умею просить, и я не проныра.

А, вероятнее всего, что всё равно индивидуально уехать не удалось бы. Теперь об эвакуации на сегодня. Она идёт. Условия, как говорят, изменены к лучшему. Пешком (10 дней!) запретили и якобы только на машинах и всего лишь до того рубежа 2 суток; причём будут кормить. Я только и думаю, как бы уехать скорей. Хлопочу через Бориса Христофоровича и… о ватнике и ватных брюках. Тогда перенесу морозы.
Меня включили в списки эвакуируемого техникума, где я читал года 2–3 назад. Они довезут до Новосибирска, обеспечивают там работой. Впрочем, меня могут сразу мобилизовать. Но, во всяком случае, мы до этого увидимся. Или я задержусь в Кирове или приеду за вами из Новосибирска, если
там устроюсь. Но тут имеется одно роковое «но»: на сегодня Кузнецов упёрся и не отпускает меня, а без его разрешения я не могу эвакуироваться. Но т.к. это для меня вопрос жизни и смерти — я надеюсь, он
меня отпустит, т.к. ущерба работе не будет, и моя совесть гражданская будет спокойна. Вот и всё на сегодня. Техникум должен скоро эвакуироваться, Может быть днями. Крепко целую, обнимаю, прижимаю к себе».

Это было последнее письмо. 23 декабря 1941 года Николаю Александровичу был разрешён выезд из гор. Ленинграда по направлению Техникума электропромышленности. Но семья его не дождалась. В Череповце 6-го января его сняли с поезда «в крайне слабом состоянии по поводу сильного истощения», так сказано в письме, полученном женой. Скончался он 12 января 1942 года, похоронен в общей могиле.

Антонина Ивановна с сыном вернулись из эвакуации в Ленинград, но их комната на ул. Куйбышева, д. 27 оказалась занятой посторонним человеком. И только через суд она смогла добиться возврата жилплощади. Лигово было сметено ураганом войны, от родительского дома не осталось и следа.

Примечания

1 Александр Николаевич Архангородский род. 6 марта 1939 г.
2 Эвакуированы в гор. Киров 10. 07. 1941 г.
3 Иван Сергеевич (умер 15 декабря 1941 г.) и Мария Федотовна Ларионовы (умерла15 мая 1944 г.). После занятия немецкими войска-
ми Лигова (с 1918 г. — пос. Урицк) были угнаны с другими жителями в Гатчину.
4 Сёстры Антонины Ивановны — Александра (Шура) и Таисия (Тая), были эвакуированы в Казань с конструкторским бюро завода
«Северная» верфь». Умоляли родителей ехать с ними, но те отказались.
5 Николай Александрович занимался проектированием и расчётом вентиляционных установок на судах, кандидат технических наук.
6 Речь о дровяных сараях в доме на ул. Куйбышева, д. 27, где семья жила в коммунальной квартире.
7 Все жители Лигова рыли траншеи, закапывали вещи, но от посёлка ничего не осталось, только земля, перепаханная снарядами.
8 Сергей — брат Антонины Ивановны, с 1937 года был в армии.
9 Сергей считался с 1939 года пропавшим без вести.
10 Лигово было занято немцами 15 сентября 1941 г.
11 Мариинский театр, в те годы — Театр оперы и балета им. Кирова.
12 Кафе и кондитерская «Север» на Невском пр., б. кафе «Норд».